Песнь победителя [ = Крылья холопа, Берлинский Кремль, Машина террора ] - Григорий Климов

Конечно, Поль де Крюи ничего не лгал, он вполне правдиво и искренне описал недостатки современного американского общества. Он преследовал этим лучшие цели и его книга в американских условиях послужила стимулом для облегчения участи многих людей, возможно, она даже способствовала проведению некоторых социальных реформ.

В книге с искренним возмущением констатировались факты, что американские безработные, получая пособие по безработице, вынуждены жить в исключительно тяжёлых условиях, питаясь только лишь жареной картошкой да ужасно соленой свининой.

Дети этих безработных в порядке благотворительности получают ежедневно только лишь несколько литров обычного коровьего молока, хотя и пастеризованного, но не витаминизированного. После этого Поль де Крюи восклицает: «Стоит ли им жить?» Конечно, понятия хорошо и плохо – понятия относительные. Может быть, Поль де Крюи и прав, что такое положение – это очень плохо по сравнению с американскими условиями.

Советскому же человеку при этом хочется спросить: «А как же с теми советскими рабочими, которые работая до седьмого пота и получая жалованье, а не пособие по безработице, очень-очень редко могут позволить себе такое лакомство, как свинина, соленая или только просоленная?

Как же с детьми этих советских рабочих, которые, даже в лучшие годы советской власти, видят меньше молока, чем дети американских безработных? Что же тогда можно сказать об этих детях – стоило ли им рождаться!? Какому эксперименту радуется тогда мистер Поль и кому он приветственно поднимает свой правый кулак с кличем – «Рот фронт!»?

Теперь мне снова приходит в голову эта книга, в особенности дети на её обложке и вопрос автора «Стоит ли им жить?» Ведь теперь мы имеем возможность своими глазами видеть детей демократического мира, причём в обстановке побежденной Германии, обстановке более тяжёлой, чем в большинстве других демократических стран. Теперь мы имеем возможность сравнения.

Однажды майор Дубов и я сидим у подъезда дома. У забора, в нескольких шагах от нас, копошится соседский мальчик Коля. На нём, несмотря на тёплую погоду, толстое ватное пальто. На голове у мальчугана взаправская офицерская фуражка с красной эмалевой звездой, переделка из отцовской.

Коля сосредоточенно ковыряет прутом грязь на земле. Ему и не скучно, и не весело – просто безразлично. Мать послала его на улицу поиграть, ну, вот он и играет. Комки земли летят от Колиного прутика во все стороны и падают у наших ног.

«Эй, клоп!» – говорит майор Дубов. – «Как тебя зовут?» Коля не смотрит на нас и делает вид, что не слышит вопроса. Он продолжает свое занятие и ещё усерднее ковыряет землю.

«Иди-ка сюда», – продолжает Дубов. – «Ты что – глухой?!

«М-м-м…» мычит в ответ Коля и недружелюбно косится на нас.

«Ты что – немой?» – настаивает майор.

«М-м-м…» – следует тот же неопределённый звук. Коля, как пугливый зверек, отворачивается в сторону и опускает глаза вниз.

«А что ты такой грязный?» – не унимается майор. – «Поди, скажи матери, чтобы она тебя умыла».

«М-м-м-…» – реагирует Коля, на этот раз уже с некоторой враждебностью и хлещет прутиком по забору.

«Ну, если ты и глухой и немой и грязный – тогда убирайся подальше, не бросай в нас грязью», – заканчивает майор, исчерпав все попытки вступить в дружеские отношения с Колей.

Тут, до сей поры безмолвный, Коля разражается диким ревом и стремглав бежит жаловаться матери, что мы его обидели. Лакмусовая бумажка советского воспитания.

Коля не реагировал на дружелюбность, но подсознательно уловил даже невысказанную угрозу в словах майора, преломил её в чувство страха и это на него подействовало. Обратная реакция – жаловаться. Сегодня он жалуется матери, когда вырастет – будет хорошим информатором НКВД.

«Посмотришь вот на такое создание – и жалко становится и досадно», – смущённый такой развязкой, бормочет вполголоса майор, смотря вслед Коле.

Здесь в Германии нам болезненно колет глаза разница между детьми двух систем. Сначала мы замечаем только внешнее различие. Пожив в Берлине и больше понаблюдав, мы убеждаемся в другой, гораздо более глубокой разнице. Эта разница не внешняя, а внутренняя.

Советские дети кажутся маленькими бездушными автоматами, у которых выхолощена детская жизнерадостность, непринуждённость, своеобразное детское очарование, свойственное только ребёнку.

Это результат многолетнего разложения семьи государством, результат отрыва ребенка от семейной среды. Иногда мы пытаемся оправдать это тяжёлыми условиями последних военных лет. Но это слабая отговорка. Мы прибегаем к ней уж слишком часто, чтобы войти в компромисс с собственной совестью.

Советские дети подрастают в атмосфере замкнутости, недоверия, подозрительности. Вступить в разговор или дружеские отношения с ребёнком кого-либо из советских офицеров, который живёт рядом с нами и нас прекрасно знает, для нас гораздо трудней, чем с любым немецким карапузом на берлинских улицах.

Немецкие дети, родившиеся в эпоху Гитлера и растущие в годы после капитуляции, не могут быть эталоном образцового ребёнка.

Они родились в тоталитарном государстве, пережили кошмарные трудности тотальной войны в современном тылу, сегодня они вместе со своими родителями на каждом шагу чувствуют на себе все тяжести проигранной войны.

У нас нет другого сравнения перед глазами. Тем тяжелее наблюдать эту огромную внешнюю и внутреннюю разницу в детях двух систем. Ведь дети – это наше будущее!

Ребёнок и его воспитание в дошкольном возрасте – это почти исключительная функция матери. Советская мать не имеет времени для ребенка – она или на службе, или в вечных очередях в погоне за куском хлеба, за каждым пустяком, необходимым в жизни.

Характерная деталь – у немцев не принято держать тёщу в доме, это считается семейной катастрофой. Да и сами немецкие тёщи, выдав дочку замуж, считают, что им теперь ещё можно «пожить» – они взапуски катаются на велосипедах, ходят в кино и живут в свое удовольствие.

В советской семье, где есть ребёнок, явление как раз обратное. Тёща в доме – это счастье для матери и, в особенности для ребёнка. Советские дети обычно подрастают на руках у бабушки.

Если у немецкой женщины после сорока лет и после выдачи дочки замуж часто начинается «вторая молодость», то русская женщина в сорок лет практически не имеет личной жизни и полностью посвящает себя «второй семье» – своим маленьким внучатам. В этих случаях можно ожидать нормального воспитания ребёнка.

Если говорить обобщённо: немецкая женщина принадлежит семье, американская – society, а советская – государству. Теперь спрашивается – что больше соответствует самой женщине и интересам общества в целом?

Результат можно лучше всего видеть по естественной биологической функции женщины – рождению и воспитанию потомства. Женщина атомного века остается такой же матерью и продолжателем рода, как и женщина-самка каменного века.